Рождение державы - Страница 5

– Знаю, пан Вацек.

– А ты, Федька, берешь троих своих посипак и гонишь всех строевых лошадей на Московию. Сдашь нашему лошаднику. И смотрите мне, зажилите хоть один талер, хоть одну деньгу или сбежите – пеняйте на себя, ваши семьи пойдут в рабство, и, как наш пан говорит, мир невелик, все друг друга знают, мы с вами обязательно встретимся.

– Да шо вы, пан Вацек, да как можно, пан Вацек, – зашумели голоса.

«Это точно, – подумал Михайло, – рано или поздно выпутаюсь и обязательно встретимся. Кишки выпущу всем, а братца моей мачехи повешу. Нет, разопну на воротах. Нет, посажу на кол…»

Через некоторое время стук множества копыт стал удаляться, все затихло, вечер превратился в ночь, и он уснул.

Тело занемело, голова болела, поэтому проснулся Михайло уже привязанным, лежа на крупе чужого коня. Так и путешествовали через перелески и овраги и, обойдя Черкассы стороной, через трое суток вышли к переправе через Днепр.

Есть не давали, только пить, зато он узнал, что жизни своей обязан висевшему на спине мушкету, который остановил пулю, а также своей дамасской сабельке и обшитому золотом жупану. Сколько за жупан можно выручить, они не знали, но кровянить его не хотели, а вот за сабельку были уверены – любой торговец серебро по весу отсыпет. А когда увидели бессознательного, но живого казака, то вспомнили, что даже смерд два талера стоит. С учетом того, что пан уже выплатил каждому по пять монет за выполненную работу, подлецы очень даже надеялись на дополнительный гешефт.

Продали его Ток-мирзе, предводителю банды людоловов, которые прятались в оврагах у Большой балки, за три монеты без права на выкуп. Сабелька потянула почти на три фунта серебра, но сторговались всего на половину – двадцать две монеты, а за жупан заплатили восемь. «Продешевили, этот жупан по весу серебра продавать надо, а за сабельку – и злато не грех заплатить, – злорадно подумал Михайло и вспомнил, что пропадали, бывало, молодые красивые девки и здоровые, крепкие селяне, – так вот куда они могли пропасть! Ладно, доберусь до вас, собаки Собакевича, и будете жрать собственные потроха».

Михайло к пятнадцати годам не только получил хорошее военное образование, по приглашению отца его также обучали квалифицированные учителя – математике, алхимии и словесности. Наряду с обязательными – московским, белорусским и украинским диалектами славянского языка, а также польским, шведским и турецким языками, которые изучал с пяти лет и коими владел в совершенстве, – неплохо знал и крымско-татарское тюркское наречие. Поэтому все, о чем копченые говорили, понимал прекрасно.

К вечеру на стоянку притащили еще одного казака, который был вдупель пьян, и приковали к общей цепи, на которой уже сидели восемнадцать человек. Это был последний пленник. Еще до рассвета их загнали на плот и переправили через Днепр.

Первые два дня все пленники без исключения отведали нагаек, татары гнали их вперед, чтобы отойти как можно дальше в степь от возможного преследования.

Все прочие дни тянулись монотонно и уныло, народ, звеня цепями, все дальше и дальше шагал по пыльной, подгоревшей на августовском солнце степи. Банды, подобные этой, не ходили в военные походы. Это были шакалы и отщепенцы, которых не любили даже собственные родичи. Но Ток-мирза держал людей в строгости, поэтому в дороге девок никто не насильничал, и пленников голодом не морили – баландой кормили несытно, но нормально.

Михайло и второй казак, которого звали пан Иван Заремба, были обуты в добротные сапоги, поэтому дорога физически их не тяготила, в отличие от селян, шагавших по присохшей полыни, многие из них были совсем без обувки. Впрочем, ходить босиком они привыкли. Чумаки, например, ездили в Крым за солью только босыми.

Пан Иван, как выяснилось, был вдовцом. Пару лет назад удачно выдал двух своих дочерей замуж и с тех пор жил как перекати-поле – то в сечевом курене, то в шинке.

– Дядько Иван, а куда нас ведут?

– Известно куда, в Кафу.

– Так нас что, сразу продадут?

– Хлопов продадут сразу всех, девок будут продавать поштучно, а нас нет, не продадут.

– А чего нас продавать не будут?

– Да где ты видел глупого торговца, который казака за пять-шесть монет в рабство отдаст, когда за него можно взять выкуп все двадцать, а то и сто или двести талеров?

– А если не привезут выкупа?

– Того не может быть, чтобы общество своего доброго брата-товарища казака не выручило. Ты не смотри, что меня выпившим копченые поймали, с каждым случиться может, я не пропойца какой-нибудь. И грошей у меня достаточно, в куренную общину положены, так что все добре будет. – Пан Иван немного помолчал и продолжил: – Разве что казака какого тати продали, без права на выкуп, тогда да. Здесь все повязаны, и ни один купец рушить цепочку работорговли не будет. Ждет такого бедолагу вечная каторга.

– То и меня ждет, – молвил Михайло угрюмо и поведал свою историю.

– Говоришь, Собакевич? Не думал, что он тварь такая, – задумчиво сказал пан Иван, – не переживай, Каширенко, сгинешь ты на каторге, а может быть, сбежишь, но слух о тебе пущу везде, где только можно. А если, даст Бог, вернусь, всем расскажу. Прищучить его, конечно, не удастся, – его слово супротив моего, но общество пусть знает.

Михайло шел и вспоминал свой большой родовой дом, возвышающийся посреди утопающего в садах поместья в городке, укрытом валами и невысокой крепостной стеной. Вспоминал свою старую няню-кормилицу, младшую родную сестричку-сиротинушку Таньку, и Юрку, трехлетнего братика от мачехи. Так сердце защемило, так захотелось всех увидеть! Даже за дворней заскучал, и за конюхом Фомкой, и за своими веселыми горничными – Глашкой и Марфушей.